Художественный руководитель и главный дирижер Большого симфонического оркестра имени Чайковского Владимир Федосеев о народном искусстве, советском времени и принципе любви
Выступление Большого симфонического оркестра на сцене Калининградского драматического театра в середине июля можно назвать самым громким культурным событием последнего времени. Оркестр в полном составе дышал Чайковским, как воздухом, и 84‑летний дирижер Владимир Федосеев, очевидно, был его вдохновителем — музыканты не только играли, но и улыбались, повинуясь его взглядам, движениям рук. После концерта маэстро ответил на вопросы «Королевских ворот».
— Недавно читала интервью с бывшей этуаль Парижской оперы Орели Дюпон, которая, завершив сольную карьеру, стала директором родной балетной труппы. Орели отметила, что, заняв новую должность, она была вынуждена учиться думать не только о себе. Можно ли говорить о колоссальной ответственности применительно к вам и оркестру?
— Вот уже сорок лет я следую принципу любви. Есть дирижеры-диктаторы, которых все в оркестре боятся. Из-за этого страха музыканты прячут индивидуальность и не могут в полной мере раскрыть свой талант. Молодых, скромных музыкантов нужно поддерживать и хвалить, иногда даже авансом. Если на гастролях в Италии во время знакомства с местным оркестром я вижу, что человек не понимает какие-то вещи, все равно его хвалю, потому что это можно поправить. Когда ты свободен от грозы дирижера, отдаешь оркестру всего себя. Для своих музыкантов я в первую очередь наставник, который воспитывает в них любовь — к музыке, труду, репетициям.
— Наставник вы строгий?
— Могу не продлить контракт, могу уволить, если нарушается единство всего оркестра, но пользуюсь этими рычагами очень редко — есть же другие пути. У нас, например, очень много семей в оркестре. А в семье как все устроено: если муж делает что-то не так, я иду к жене, чтобы она на него повлияла.
— В симфонический оркестр вы пришли после народного и не раз говорили, что коллеги считали такое искусство второсортным.
— Я блокадный ребенок и никаких других инструментов, кроме баяна, не знал. Народное искусство, из которого я вышел, среди музыкантов, достигших больших высот, действительно, считалось второсортным. Эти именитые музыканты пытались немного притеснять меня, но у них ничего не получилось. Потому что они ошибались — на народном и церковном искусстве зиждется вся классика, вся жизнь. Потом я обрел защитников в лице Евгения Мравинского, Тихона Хренникова. Они разглядели во мне что-то, стали приглашать на концерты.
— А потом на вас обратили внимание австрийцы?
— К счастью. Я стал первым в истории Венского симфонического оркестра русским дирижером. Это было время упорной работы: посетил все дома, где жил Бетховен, сыграл все его симфонии. И только тогда Вена сказала: «Да, это Бетховен. Только сильнее, глубже». Я приобрел большую популярность на Западе, меня заметили в Японии. Случился бум, после которого меня стали иначе воспринимать в России. Одновременно с Венским симфоническим оркестром я возглавил Большой симфонический оркестр имени Петра Чайковского.
— Вам не было обидно? Играете на баяне, любите деревню, с глубоким уважением относитесь к церкви — мне кажется, это должно быть близко русскому человеку.
— Скорее, мне было очень трудно. Я был самым молодым, когда пришел в оркестр, пережил много чванства старших музыкантов, случались отчаянные попытки все бросить. Но я вспоминал фразу из Библии: «Нет пророка в своем отечестве». Поэтому старался относиться к происходящему как к испытанию, которое мне удалось пройти благодаря поддержке жены (музыковед Ольга Доброхотова. — Авт.).
— Репертуар тоже по принципу любви подбираете?
— Не без нее. Когда меня спрашивают, какой у меня любимый композитор, я теряюсь. Не может быть одного, любимыми становятся даже не композиторы, а произведения, за которые я берусь. У Прокофьева, например, люблю балеты, а вот симфонии стараюсь обходить стороной. Но по сердцу мне, конечно, Чайковский. Он — душа России, воплощение всех чувств и страсти. Именно Чайковский стал для меня духовным отцом в музыке.
— За его исполнение вы получили немало наград. Какая запомнилась больше всего?
— В Японии проходил международный конкурс звукозаписи — двадцать лучших симфонических оркестров мира. Я получил вторую премию за VI симфонию Чайковского, а Герберт фон Караян с альпийской симфонией Штрауса — первую. Кстати, японцы — особая нация, которая близка душой к России. Она глубоко чувствует русскую музыку и ее интерпретацию и совершенно не приемлет фальши. Этот конкурс получил большую огласку. Писали, что я несу Чайковского как святыню. А спустя некоторое время нашему оркестру присвоили его имя. Давно это было.
— Чувствуете, как изменилось время?
— Мне кажется, меняется отношение к качеству — все хотят брать количеством. Но делать 200 концертов в год невозможно. Много молодых музыкантов уезжают на Запад и не возвращаются. Причина примитивная — там больше платят. Чтобы этого не происходило, нужны грамотные руководители, которые будут поддерживать культуру. Помните Екатерину Фурцеву? Она не была музыкантом, но чувствовала, что необходимо поддерживать, в том числе самодеятельность, — потому что и из нее вырастают таланты.
— От вас не уходили из-за желания больше зарабатывать?
— Ни один человек не ушел. У нас в оркестре есть те, кто работает больше пяти десятков лет, есть целые поколения музыкантов: отец играет, а его сын, сам уже с седыми волосами, солирует. Молодые сменяют старших, которые передают им накопленные знания. Такая иерархия позволяет создать внутри оркестра школу: десять контрабасистов учатся у одного «педагога» и благодаря этому достигают единства.
— Музыка окружает вас всю жизнь. А как для вас звучит тишина?
— Вы очень верно подобрали слово — она звучит. И без ее звучания я не могу. Я же рыбак и грибник, тоскую без природы. Единство с ней дарит необыкновенное вдохновение, оно вдохновляло великих — Чайковского, Брамса. В деревню беру кучу партитур. Заметил, что, когда тысячный раз приходишь к одному и тому же произведению, каждый раз открываешь его по-новому. Подчас не узнаю себя: однажды ехали на машине в Эстонии, по радио играл оркестр. Говорю жене: «Какая необычная интерпретация. Дирижер, наверное, западный». Проходит пара минут, и объявляют — меня.
Софья Сараева
Фотографии Юлии Алексеевой