иллюстрации: Анастасия Айрапетянц, Маргарита Миронова
Владимир Шаронов задумался о значении и природе слова «элитарность» — задолго до скандала с часами Дмитрия Пескова, кстати, — и о том, как легко стать посмешищем на притязании к кругу избранных
Авторская колонка
«Язык говорит нами«… Не мной сказано, но я вспоминаю эту мысль часто. Не в том значении расхожего выражения «оговорочка по Фрейду», которому ухмыляются и поддакивают, а в настоящем ее смысле. Он в том, что само бытие, подлинная глубина жизни выговариваются через нас и о нас.
Недавно на перекрестке, находясь в обычном рассеянном ожидании «зеленого», вдруг стал обретать для меня странную четкость обычный рекламный плакат, вставший на пути прямо за лобовым стеклом. Уже давно глаз скользит мимо таких сообщений, но в этот раз разнонаправленные мысли неожиданно стали собираться вокруг отчетливо зазвучавшего в голове вопросительного звоночка:
— Что же в этом тексте не так?
Надпись на баннере оказалась совсем проста. И ошибок, обычно цепляющих редакторский взгляд, не было. Но присутствовал какой-то особенно возмутительный срыв вкуса. Простодушный рисунок в стиле бендеровского Сеятеля завершали всего три слова: «Элитные ЧУГУННЫЕ заборы».
Про дома, такие же пластиковые окна, двери, полы, плитку и прочее, бесконечно мелькающее на страницах и в эфире с обязательным эпитетом «элитный», как-то затерлось, замылилось, притерпелось. Но от этого плаката — видимо, из-за стойкой ассоциации с главным материалом канализационных люков и труб — веяло какой-то многопудовой пошлостью и одновременно той непрошибаемой глупостью, которая хуже всякого зла. Он будто бы придал завершенность всей псевдоэлитной рекламной теме, выстроив многообразие подобных предложений в один упорядоченный ряд. Представлял собой некую апорию, в которой массовое стремление быть «как все» соединилось со жгучим желанием быть причисленным и к некой узкой группе и з б р а н н ы х, счесть себя этой самой «элитой». Неважно даже посредством чего — элитного ли унитаза или средства аристократов для удаления мозоли. Главное, чтобы преображение уложилось в один подход в кассе! И над всем этим, словно священная небесная гряда, возвышался тот самый «элитный чугунный забор». Этакий мещанский Тибет, отгораживающий своего владельца от всякого другого неприступной стеной тщеславия.
Но тут вполне уместен вопрос о том, есть ли какая-то разница, кроме разве что количественной, когда свою принадлежность к элите обозначают не с помощью дешевых китайских суррогатов, а демонстрируя Berluti, Patek Philippe или, скажем, Bentley? Сформулированная таким образом контроверза на поверку оказалась непростой для внятного ответа…
С одной стороны, многие на основании своего же жизненного опыта подтвердят, что в иных обстоятельствах у носителей высших атрибутов современного патрициата за благородным, полным собственного величия лицом нет-нет, да и проступит отвратительная физия мелкого лавочника или даже мазурика. Это случается совершенно по-разному — на виражах острого кризиса или, напротив, при чрезвычайно соблазнительных перспективах получения легкой прибыли. Она, эта морда лица, может проявиться даже в простом человеческом конфликте… Варианты вряд ли важны. Значимее, что всякий раз в таких случаях в очередной раз открывается простая истина, что ни высота головокружительной должности, ни охмеляющее размером состояние, ни даже самые впечатляющие научные степени и звания сами по себе ничего не гарантируют их носителям. Они «автоматически» не обеспечивают владельцам ни большего ума, ни великодушия, ни широты натуры, ни щедрости.
Однако на подобные рассуждения я уже слышу возражения, мол, в конце концов, все очень индивидуально: один человек из нашей элиты таков, второй — иной. А потому, чтобы снять пену слишком личностного, обратимся к нашей же истории, к тем ее временам, когда понятие «элита» выражалось словами «аристократия» и «дворянство».
О, это было время, замечательное уже тем, что первым и, пожалуй, единственным признаком элитарности была «просто не простая» фамилия, имя человека. А с другой стороны, на вопрос какого-нибудь Льва Николаевича, прогуливающегося за сохой после написания очередной главы бессмертного романа:
— А скажи-ка, голубчик, что нам делать с войной да реформами? — мужик смиренно стягивал шапку, кланялся. А затем степенно, не ущемленный никем и ничем в своем достоинстве, ответствовал графу:
— Не нашего ума, барин.
Вчерашние рабы, столетиями в нашем отечестве стеснительно именовавшиеся «крепостными», тогда только-только начали получать землю. Русский язык отреагировал на этот процесс со стремительной точностью. Про каждого из получивших не просто абстрактную вольную, но — что считалось сто крат важнее — свое л и ч н о е земельное пространство под Господним небом, тут же стали говорить: «Вышел он в люди», «Стал он человеком». (Замечу попутно, что не понимать священного в своем значении получения человеческого достоинства через владение личной землей, значит, не понимать причин и глубины случившейся позже гражданской войны. Именно как попытку отнять обретенное человеческое достоинство восприняли крестьяне передел полученной землицы).
О долгом процессе превращения «из рабов в человеков» и о нас самих, еще только считающих себя свободными гражданами, язык говорит нам беспрерывно более полутора сотен лет. Вспомним, как совсем недавно родители рвали жилы, выводя нас в люди через двери высшего образования. А сами вели себя той же дорогой через обладание коврами, горками, хрусталем, «москвичами», «жигулями», «волгами». Но все же фактический соцреализм с его универсальной планкой-уравниловкой «120 рэ в месяц» многое скрывал от нас в нас же самих. Советская система была худа многим, но она же сдерживала где-то внутри людей ураганы низших стремлений. В перестроечном азарте мы сорвали резьбу со всех сдерживающих тяжей.
И, завершая, позволю себе еще несколько слов о нашей изведенной под корень подлинной элите и народной ненависти к ней. Оставлю в стороне вопрос о причинах и обоснованности, но вот о том, как воспитывался дворянский мальчик, сказать надо непременно. С самого начала сознательного возраста родители и воспитатели не уставали повторять ему нечто в этом роде:
— Ты не просто мальчик, Васенька (Костик, Володя, Николя et set*.). Ты — представитель и продолжатель знатного рода! Дед твой в Крымскую кампанию стяжал славу полководца при таком-то сражении. Прадед отличился и был жалован государем тем-то и тем-то во французскую баталию. Прапрадед удостоен генерал-губернаторства там-то и там-то… И тебе, потомок славной фамилии, предстоит послужить России, приумножить славу ее и славу твоего рода!
Скажите же на милость, слышали ли вы что-то, хоть отдаленно напоминающее такие речи от окружающих нас претендентов на элитарность, будь они из народа или из власти? Много ли среди нас тех, кто уверенно говорит своим детям то же, что говорилось когда-то бесконечно далеким от нас дворянским мальчикам?
Впрочем, постараюсь быть непредвзятым. Тот самый гениальный автор «Бытия и времени», с цитирования которого я начал эти заметки, не жаловал оценочность. Он полагал, что оценкой мысль заканчивается, а наступает стадия действия. Так что не исключу, что за диковатым стремлением к элитарности, даже и за наклонностью к особенным чугунным заборам, скрывается возвышенное стремление стать лучше. Просто мы, не прошедшие необходимого пути в люди, еще не знаем, как это сделать. В конце концов мы же все без исключения любим своих детей и желаем им достойной и особенной судьбы. Если прислушаться хотя бы и к тостам за праздничным столом, наш язык нам об это тоже говорит.
* и так далее