иллюстрации: Анастасия Айрапетянц, Маргарита Миронова
Владимир Шаронов размышляет о правилах жизни, которые существуют в обществе, независимо от времени и государственного устройства, несмотря на наличие или отсутствие команды
сверху
Авторская колонка
Не один я замечаю, что вокруг становится все больше критически настроенных людей. Одни не одобряют того или иного назначения на высокую должность, указывают на низкий профессионализм или на деловую нечистоплотность… Другие негодуют на крайний бюрократизм, формализм и равнодушие. Третьих, видите ли, беспокоит грубость, доходящая до открытого хамства… Словом, объектов для замечаний и осуждения хватает. При этом особенно настойчивые граждане свое возмущение оформляют в письмах к высшим должностным лицам. Я вполне понимаю, когда просят помочь в чем-то очень конкретном — крышу починить, ухабы на дороге засыпать. Но вот что совершенно не могу взять в толк, так это когда взрослые дяди и тети негодуют на общее положение дел, на несоответствие слова и дела, лозунга и практики. Они, видите ли, надеются, что там, «на самом верху», услышат, вмешаются и немедленно скомандуют о мгновенном наведении идеального порядка. А уж после команды все само устроится по высшему разряду.
Что ж, в родном отечестве вообще, а в нашем воинском регионе в особенности, до сих пор убеждены в чудесных свойствах волшебного пинка или, выражаясь высоким штилем, УКАЗА. Впрочем, традиция эта не нова: у нас издавна, по слову классика, многие до сих пор уверены, что «ежели мы не изобрели пороха, то это значит, что нам не было это приказано; ежели мы не опередили Европу на поприще общественного и политического устройства, то это означает, что и по сему предмету никаких распоряжений не последовало. Мы не виноваты. Прикажут — и Россия завтра же покроется школами и университетами; прикажут — и просвещение, вместо школ, сосредоточится в полицейских управлениях. Куда угодно, когда угодно и все, что угодно» (Салтыков‑Щедрин. — Ред.).
Всякий раз, читая очередную жалобу моих современников, уповающих на команду сверху, я невольно вспоминаю свою первую сформулированную мной социальную закономерность.
Было это сорок лет назад в одном из глухих северных поселков, что выросли на месте бесчисленных гулаговских лагерей. После 53‑го года с них сняли колючку, бараки разгородили на комнатки длиной в полуторную кровать и шириной плюс сто-тумбочка. Потом мужские и женские зоны объединили в спецпоселения, то есть организовали закрытую ссылку. Но при этом вчерашние ЗеКа стали считаться как бы освободившимися, в том самом смысле, в каком можно быть наполовину беременным. Поражение в избирательных правах — «по рогам» — отменили, а вот поражение в правах передвижения по стране и запрет проживания в крупных городах — «по ногам» — на всякие случай, оставили. А еще бывшим создателям революции, участникам гражданской войны, священникам и атеистам, военным преступникам, жертвам и палачам разрешили вернуться к семейной жизни и даже к деторождению.
Неволя многих заставила понять, что в действительности люди делятся не партийными перегородкам и не по принадлежности к той или иной идеологии. Но по душам большинства тюрьма прошлась безжалостно, сломав многое и многих. Но как бы там ни было, это не помешало появиться на свет моему первому послелагерному поколению. А потом мы выросли и шагнули во взрослую жизнь.
Мой путь в люди лежал через профессию автослесаря. Не сказать, что я вырос особенно наивным: лагерные язвы глубоко сидели в обитателях поселения, выходя наружу в глухих запоях, бессмысленных драках и безвременных смертях. Реальность рано навязывала нам, взрослеющим, свои правила, выдавая изнанку жизни за ее правду. Но все же сила и чистота юности велики, молодость не только доверчива, но в своем начале устремлена преимущественно к горнему. Неудивительно, что бурный поток, лившийся с экранов появившегося тогда телевидения, со страниц газет, журналов, подхватил и очаровал меня. Мне вдруг показалось, что где-то есть тот самый самоотверженный труд, талантливые и честные люди, та самая настоящая и ПРАВИЛЬНАЯ жизнь… И это соблазнительное марево «пропаганды» разбудило во мне чувство некой свершавшейся именно со мной высшей несправедливости:
— Кто-то родился в Костроме, кто-то в Воронеже, кто-то даже в Ленинграде и самой Москве! А мне судьба назначила жить в этом Богом забытом поселке! Здесь, в этом моем гараже, работать не хочет никто. Здесь даже не воруют, а просто берут государственное, как свое…
Трудовая вахта в нашей автоколонне всегда проходила по одному чугунному сценарию бесконечного перекура под привычный аккомпанемент вопрошающих воплей механика «почему опять бригада не работает?». На что он получал столь же неизменный ответ наших мужиков:
— Не гоношись, начальник, ща покурим и попрем.
Но ни через пять, ни через десять и ни через двадцать минут ни «попереть», ни просто приступать работе никто не собирался… А там уже маячил обеденный перерыв, после которого повторялись и крики, и клятвы. Очень скоро такая трудовая практика стала мне омерзительна до тошноты, подогревая переживания неправедности судьбы. Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы от переживаний меня не избавил… Брежнев.
Как-то попался мне журнал «Огонек» с поразившим до глубины возмущенной души интервью генсека. Среди прочего Леонид Ильич ответил на вопрос, не следует ли увеличивать сорокарублевую стипендию студентам:
— Я и сам учился в институте, одновременно работал слесарем. А когда нам было совсем трудно, мы шли еще разгружать вагоны. Как студент разгружает? Три ящика государству, один ящик себе! Еще три ящика государству, еще ящик себе. Так что не надо беспокоиться о советском студенте…
За давностью лет точность той, брежневской пропорции не гарантирую, но суть передаю верно. Впрочем, важнее пропорции иное: в тот момент, когда я прочитал ТАКОЙ ответ первого лица великой страны, я не просто понял свою наивность, но и сформулировал свою первую закономерность нашей жизни: «То, что нам кажется возмутительным нарушением всяких правил, на самом деле и является Правилом факта. Вне зависимости от «низа» и «верха». Как раз ему подвластны критерии продвижения по службе, тотальные бюрократизм и бездушие, лень и лукавство, мздоимство и откровенная глупость. Этому правилу подчиняется все, что надеются искоренить с помощью команды «сверху» вечные бумагомараки-жалобщики.
Вы скажете, зачем такой пессимизм? А нет его вовсе. Напротив, я считаю, что настроение социального негативизма есть наша опасная болезнь. Ее источник надо искать в непонимании, что жизнь во все времена одинакова, что в ней всегда одна и та же константа добра и зла, светлого и темного. Но распространенный духовный дальтонизм не позволяет это разглядеть. А чтобы его преодолеть, многим из нас необходимо научиться видеть то действительно настоящее и подлинно ценное, что составляет основу нашей жизни. Мы должны научиться оберегать себя и реальность от инфантильных мечтаний о неких возможных идеальных условиях, исключительно светлого будущего, команда к построению которого, даст Бог, не поступит. Очень надеюсь на это, потому что в нашем отечестве действует еще одна закономерность: чем лучше идея, тем ужаснее ее исполнение.