Гришковец 50‑летний:
Весело и счастливо в одиночестве быть не может

Все статьи

Гость

«Гришковец 40‑летний» называлось интервью, которое писатель, актер и режиссер дал «Королевским воротам» десять лет назад. С тех пор больше ни разу. Поэтому Любовь Антонова повторила некоторые вопросы, чтобы понять, что изменилось

Дензнаки

— Десять лет назад вы говорили, что обидно мало играете в Калининграде, «за восемь лет всего четыре спектакля! Это ненормально». И жаловались на жадность директоров, дорогую аренду. Что изменилось?
— Стал играть чуть больше. С этой проблемой мы обратились к бывшему губернатору, он каким-то образом посодействовал. Нынешний губернатор также готов способствовать тому, чтобы ко мне наш драматический театр относился не как к чужому, не как к заезжему гастролеру. Да, в этом сезоне 2016-2017 года мы делаем эксперимент. Мы уже сыграли три спектакля, будет четвертый. Спектакль в три месяца, даже чаще, если не брать лето. И аншлаги, и прекрасно. Представляете, в Екатеринбурге за сезон я играю шесть-семь спектаклей. Но это 1,5‑миллионный город. Даже если у меня там не будет аншлага — а у меня там аншлаги, — то приехал-уехал. А тут — на тебя не идут, не покупают билеты, ты не нужен публике — это ужасно. Здесь нужно было либо сохранить вот это вот — играю раз в год гордо-красиво, — либо все-таки становлюсь для калининградцев менее условной, более реальной фигурой.
— Ну да. Они же вас встречают не только в театре.

— Все-таки театр — это театр. Они встречают и узнают меня на улице, хотят сфотографироваться или поговорить, или просто рады меня видеть и рады знать, что я живу здесь только по той причине, что играю в театре. Я же отдаю себе отчет в том, что не играл бы в театре — кто бы мне радовался.
— Помощь от губернаторов повлияла на финансовые условия ваших выступлений?
— Это отразилось в большей степени на отношении ко мне. Раньше мы получали, особенно от прежней дирекции, театр по остаточному принципу — нам давали самые худшие дни, понедельники, условно говоря. И даже понедельник не самый плохой, хуже — перед праздниками, сразу после праздников, перед Новым годом, в летнее время. И потом, даже когда договаривались с театром дать спектакль, никто не гарантировал, что не отберут это число, что нам его не заменят, что просто не дадут отказ. Внимание губернатора, внимание государственной власти к государственному театру сказало, что театр все-таки не частная лавочка. И сейчас мы выбираем дату не по остаточному принципу, а когда удобно — и мне, и, главное, публике.
— Еще цитата десятилетней давности: «Для меня болезненно принципиально не зарабатывать деньги ничем, кроме искусства». Да?
— Принципиальная позиция, все правильно. Я не пошел в бизнес, у меня нет сторонних доходов, я не стал играть корпоративные, заказные спектакли или какие-то вступления за гораздо большие деньги, чем стоят билеты на спектакль. Я не стал участвовать ни в каком политическом движении, не пошел на телевидение, не пошел на радио, не пошел колумнистом ни в какой журнал, не стал писать на заказ.
— Что плохого зарабатывать на рекламе, например? У вас ведь был такой опыт?
— У меня был опыт, конечно. Я участвовал в рекламах, это были интересные рекламные проекты, в Калининграде когда-то рекламировал Hyundai, но это было по той причине, что у меня у самого была машина Hyundai, я ее купил до того, как стал рекламировать. В это же время, когда была довольно удачная фотосессия с Hyundai, мне предложили рекламировать Mercedes Е-класса, я отказался, потому что понимал, что основное количество моих читателей и зрителей на Е-классе не ездят. Я продолжаю быть ответственным по отношению к своим читателям и зрителям. Были разные предложения, с хорошим бюджетом, но там был готовый сценарий, в котором я должен был что-то исполнять, его невозможно было поменять. Они меня так видели. Я отказывался по той причине, что невозможно было сделать интересный творческий продукт. Я рекламировал окна в интернете, не буду говорить фирму, просто окна. Я написал текст — что такое окно в жизни человека, и мы сделали малюсенький 40‑секундный фильм, который просто является одним из лучших образцов отечественной рекламы. Я сотрудничал с ИКЕА, потому что считаю, что ИКЕА для сегодняшнего российского человека, который имеет свои какие-то амбиции, хочет строить какой-то свой образ жизни, — это хорошая штука. У меня дома есть предметы из ИКЕА. И я для них писал текст, от которого шведы были в восторге. Это была творческая работа, которая хорошо оплачивалась. Мы сделали рекламу банка в Казахстане, у них был не очень большой бюджет, но у них был очень хороший сценарий, интересный, и мы сняли видео, из которого получилась песня, которая вошла в альбом «Бигуди», которая называлась «Настоящий мужчина». То есть это было забавное художественное произведение маленькое. Я утверждаю, что никогда не буду работать по причине денег. 10 лет назад говорил и повторю, что не стану работать бесплатно. Я пробовал работать бесплатно. Это плохо не в том смысле, что мне не платят, а в том, что мою работу никто не ценит.

Дензнаки

— «Единственный в стране театральный бренд и театральный проект, который называется «Евгений Гришковец», — высокорентабельное предприятие». Можете повторить эти слова сегодня?
— Разумеется, конечно. У нас очень хорошо налаженный коллектив, постоянно работают пять человек, которые живут в Москве, я здесь — отдельно. Это целый театр, который называется не «Евгений Гришковец», но это все-таки театр, хоть и без здания, без собственных площадей, даже без офиса сейчас. Это театр, у которого шесть спектаклей в репертуаре, довольно серьезное техническое оснащение, это предприятие, которое работает.
— Вы очень трепетно относитесь к своей публике, всегда благодарите зрителей, что пришли, что заплатили за билет, что, собственно, вы живете на их деньги. Одновременно вы можете выгнать человека из зала, если он заснул, если он пьян, если он получил смс, — противоречия тут не видите?
— Никакого противоречия. Человек, который покупает билет и идет на мой спектакль, заключает договор, и этот договор предполагает, что человек имеет право посмотреть спектакль, но он не имеет права вести себя не так, как предполагает театр. Я не даю людям спать, я их бужу, но если человек не просыпается, всякое бывает… Я всегда, когда хожу в кино, какой бы фильм я ни смотрел, особенно зимой, сажусь — через 10 минут меня рубит непреодолимым сном и я засыпаю минут на семь-десять, потом просыпаюсь и смотрю дальше. Такое бывает со зрителями, устал, авитаминоз, переутомился, приболел, задремал человек, я же вижу хорошо зал. Но когда задремали человека три-четыре, я бужу одного, просыпаются все остальные. Я его бужу не потому, что он должен слушать внимательно каждое слово, которое я написал, иначе он пропустит сакраментальную фразу, я бужу для того, чтобы он получил то, за что заплатил, а не поспал бы в театре в неудобной позе. Но бывают люди, которые настаивают на этом, они начинают вести себя по-разному. Например, возмущенный начинает дергать свою спутницу, которая пришла посмотреть спектакль, а ему хочется идти пить пиво, он вообще здесь случайно. А бывают такие идиоты-самцы, мужички такие идиоты, которым не надо ходить в театр, но они туда попали, и если, не дай бог, они услышали замечание в свой адрес, они начинают доказывать, что они здесь главные, они начинают со мной мериться из зала своим, так сказать, положением. В театре я всегда сильнее, и те 700 зрителей, которые купили билеты, они всегда будут на моей стороне. А бывают люди, которые начинают со мной разговаривать, но это тогда им вообще капец.
— А это не метод Гришковца? Вы ведь довольно регулярно его повторяете.
— Это, конечно, не метод Гришковца.
— То есть, если такой человек в зале не обнаружится, вы его все равно найдете?
— Что вы, если нет таких людей в зале, если нет телефонных звонков, если нет, не дай бог, каких-то медицинских происшествий, а у меня были неоднократно и инфаркты, и инсульты, и приступы эпилепсии, и просто люди, которые теряли сознание, — это были вызовы скорой помощи прямо со сцены, обращения к зрительному залу с просьбой найти врача, — всегда есть врач в зале — люди охотно откликаются. Этих ситуаций за полторы тысячи спектаклей столько было разнообразных! Но если без этого, то спектакль, конечно, проходит лучше, чем со всем этим. Просто я делаю такой театр — я подчеркиваю, не такие спектакли, а такой тип театра, такое существование на сцене, когда мой персонаж, которого я исполняю на сцене, смотрит в зал и обращается непосредственно к зрителям, а не изображает, что здесь никого нет. А если так, то мой персонаж не может не услышать телефонного звонка — иначе это будет фальшь, иначе это будет обман, и это все поймут. И меня скорее поймут, мне скорее простят борьбу за тишину в зале, чем фальшь и неправду. Я сразу начинаю через спектакль с людьми разговаривать. Сложно же себе представить персонажи Чехова или Шекспира, которые вышли бы и поблагодарили людей за то, что они купили билет. Невозможно.
— Некоторые артисты говорят, что лиц отдельных не видят со сцены, — рампа мешает. Вы видите?
— А я очень хорошо слышу. Бывали ситуации, когда я не видел, но слышал, — перешагивал через рампу и переходил в зрительный зал, чтобы разобраться, что там происходит. Для меня нет запретов в этом смысле. Да, я вижу конкретные лица. И есть лица, которым очень нравится спектакль, а есть такие люди, которые прям прижимают руки и сидят, слушают. Вот на них обращать внимание не стоит, они не то чтобы расслабляют, они просто заранее готовы на радость и получение большого удовольствия. А есть люди, которые на негативе, на них тоже обращать внимание не надо, потому что они это почувствуют и начнут тебе это демонстрировать. А есть люди, с которыми интересно немножко побороться. Вот пришел весь из себя с работы, он знать не знал, куда его притащили, но ему любопытно, ему интересно, его начинает что-то цеплять, вот на этого человека можно чуть-чуть поддавить. Да, я выбираю, я люблю зрителей где-то ряду в четвертом, пятом, мне нравятся люди, которые пришли с компанией, но они от нее отвлеклись, не делятся впечатлениями, не читают программку, не проверяют телефон, — вот с этими самое лучшее.
— Что вы сейчас репетируете в МХТ?
— Я написал пьесу в прошлом году, ее приняли к постановке в МХТ, Олег Павлович Табаков принял с радостью эту пьесу, и сейчас я приступил к репетиции, 25 марта будет премьера.
— Там один герой, два?
— Персонажей там семь.
— Это же что-то новое, да?
— Это совсем новое. Не, ну как, я ставил спектакли, спектакль «Осада», в котором девять персонажей, идет во МХАТе уже 13‑й год, и идет с успехом. Просто я двенадцать лет не занимался практической режиссурой, занимался только литературой, то есть одиночным трудом и одиночным существованием на сцене. Я очень хочу, мне очень нравится, я прям соскучился по настоящей, подлинной социальной жизни, когда ты приходишь в коллектив к 9 часам, когда ты здороваешься с вахтером, здороваешься с уборщицей, работаешь до обеденного перерыва, идешь с кем-то обедаешь в столовой, а потом заканчивается рабочий день, ты прощаешься, даешь задания на следующий день, думаешь о том, как завтра репетировать. На самом деле от этого я устаю, я привык быть одиночкой, одиночкой быть рациональнее и выгоднее, но без работы с людьми, в настоящем коллективе, без этого начинаешь терять связь с людьми, перестаешь понимать других людей, чувствовать их, перестаешь знать, о чем с ними нужно разговаривать, ты просто можешь потерять тему, и не появится нового замысла, нового спектакля. Человеку одному в какой-то момент становится комфортно, но весело и счастливо в одиночестве быть не может. А вот в репетициях с людьми, особенно когда добиваешься нужного результата от другого человека, когда тебе удалось другому человеку объяснить, что ты от него хочешь, и он делает то, что ты хочешь, вы оба в этот момент счастливы.
— Мне очень нравится ваш спектакль «Прощание с бумагой», потому что вообще это ваше свойство — формулировать словами то, что человек чувствует. И у меня тоже есть жалость по поводу пропадания целых романов в смс, например. Вы раньше писали на бумаге…

— Я и продолжаю писать на бумаге.
— Ручкой на бумаге?
— Да.
— Не освоили электронную жизнь?
— Нет, не освоил. Я вот сейчас писал большой текст к своему юбилею, по поводу 50 лет. Основные утверждения этого эссе, что я живу давно, я не чувствую себя ни капельки ни пожилым, никак не стареющим человеком, нет никаких особенных ощущений, ни физических, ни психологических, так, тревоги какие-то. Я понимаю и знаю, что я живу давно, прекрасно помню, как я ходил к центральному универмагу, чтобы смотреть в витрине видеомагнитофон. Даже не знал, как он работает, он стоил таких безумных денег, что на него было просто приятно посмотреть, он был красивый. И в этой же своей жизни я дожил до того, когда я совершенно спокойно, ни о чем не переживая, ни о чем не жалея, вынес из дома и выбросил на помойку видеомагнитофон самой последней модели и выбросил все видеокассеты, потому что даже бомжам это не нужно. Но в моей жизни же еще был фильмоскоп. А для сегодняшних детей фильмоскоп с этими пленками так же непонятен и так же далек, как наскальные рисунки и египетские фрески. Все-таки полвека — это грандиозное время. Мы жили в такую эпоху, когда нашими героями были космонавты, и совершенно спокойно в школе можно было думать о том, что, в принципе, если захочу, я могу быть космонавтом, но только это очень сложно, вот и все. И даже если я космонавтом не буду, мы можем все полететь на Луну, и скорее всего полетим еще до наступления XXI века, в этом вообще сомнений не было. Вот прожито полвека, и я дожил до мысли, что никуда мы ни черта не полетим, даже снова на Луну не полетим — не я, а вообще человечество.

Дензнаки

— Мечты поменялись?
— Представление о мире поменялось, представления о возможностях. Просто мы прожили несколько эпох. Стэнли Кубрик снимал свой фильм «Космическая одиссея» в 1968 году, я родился в 1967‑м. Он предполагал, что через 33 года будет космическая одиссея межгалактическая, он так и снимал.
— Обращение к общему прошлому — основной лейтмотив ваших произведений. Не устали еще зрители, не хотят они нового Гришковца?
— Ну нет. Спектакль «ОдноврЕмЕнно» состоит из того, что я занимаюсь анатомией мгновения, моментального проживания жизни сейчас, в данный момент, там нет никакого обращения к прошлому вообще. Спектакль «Дредноуты» — не обращение к прошлому, это обращение к истории, но это же не мое прошлое, это история Первой мировой войны, которая ко мне никакого отношения не имеет, и я в этом спектакле возвожу сегодняшнюю жизнь человека, которому плохо, и он увлечен прошлым, потому что в сегодняшнем времени не находит ничего интересного для себя. Движемся дальше — спектакль «Плюс один». Это анатомия одиночества, про сегодняшний день, ни одного отсыла к теме детства или прошлого.
— Значит, я люблю ваши спектакли о прошлом.
— Ко мне просто это приклеилось, я с этим не борюсь, просто, когда мне говорят так, я опровергаю. Я не занимаюсь эксплуатацией темы детства, у меня она минимальна, просто крошечная. В спектакле, который называется «Прощание с бумагой», я не разбираю детских впечатлений, я говорю о том, с чем расстается человечество, расставаясь с бумагой. Когда я пишу на бумаге свой текст, я же пишу его не для того, чтобы окунуться в прошлое, я просто на компьютере работать не умею и компьютер не люблю, вот и все, а бумагу я люблю. И в этом нет никакой демонстрации, никакого вызова или манифеста. Вот просто так и все. Если бы вы у меня не спросили, я бы не сказал.
— Я бы обязательно спросила.
— Все мои литературные произведения, кроме двух мемуарных, связаны с настоящим, человек же — я к этому привык — видит в книге и спектаклях то, что хочет видеть.
— Почему в апреле в Калининградском драмтеатре вы будете показывать «Как я съел собаку»?
— Я давно ее здесь не показывал, оказывается.
— Я видела первый спектакль на «Вагонке».
— Это был 2000 год, после «Золотой маски», меня еще никуда не пускали. А этот спектакль существенный, и с юбилеем тоже связан, конечно.
— Какую вы ему роль вообще отводите?
— Этому спектаклю?
— Да. Он сделал вас знаменитым.
Ну как относиться к первому автомобилю, к первому кораблю, первому аэроплану, — вот так и к нему. Но я его постоянно модернизирую, потому что ездить на старом автомобиле неинтересно, скучно и небезопасно. Я становлюсь старше, спектакль становится старше, становится все более и более лирическим, мудрым, точным, в нем меньше и меньше упоения деталями детства и есть обращение к теме взросления. Этот спектакль стал спектаклем про человека, который изгнан из рая, мы все — люди — изгнаны из рая. Не изгнаны — неправильное слово, — потерявшие рай, потому что мы все стали взрослыми. Взрослый человек — это человек, который потерял рай. Этот спектакль как раз об этом.
— Если посмотреть отзывы о спектакле 15‑летней давности, то первое, что критик выделяет, — эмоции. Наивность, обезоруживающую искренность и так далее. Как вы считаете, вы не утратили искренности за все это время?
— Наивность утратить невозможно, потому что ее не было изначально, потому что я был очень оснащенный человек, который сделал спектакль «Как я съел собаку», это наивные критики полагали, что это наивность. Я к этому моменту уже долго работал и делал театр «Ложа» в Кемерово, был состоявшимся литературоведом и знал вообще, как делается художественное произведение, как оно строится, из чего состоит. У меня не было актерской техники, не было актерского образования, и я играл так, как могу, то есть предельно документально, это было похоже на то, как существует человек вне сцены. Без искренности это играть невозможно, потому что зрителя невозможно обмануть, он почувствует. Другое дело, что сейчас моя искренность стала гораздо более оснащенной, и гораздо более осмысленной, и гораздо более техничной, что ли. Появился огромный опыт сценический: ни один артист в России в XXI веке — ни один! — не пробыл на сцене больше времени, чем я. Потому что я выхожу на сцену и ухожу со сцены где-то через 2 часа 10 минут. Даже в большом трехактном спектакле артист в лучшем случае проводит 2 часа на сцене, но он играет раз-два в месяц. Обычно даже актер с главной ролью на сцене проводит до 40 минут. А у меня до 100 спектаклей в сезон — можете посчитать. Я помню, что, когда начинал выступать, много играл и вышел на большую сцену, к которой не был готов, мне не хватало голоса, я чуть было не лишился его как инструмента. Голосовые связки были в таком ужасающем состоянии, что пришлось прибегать к серьезной медицине, благо, нашелся фониатор, который мой голос спас и научил меня голосом не то чтобы управлять — я по-прежнему работаю, как и работал, — поддерживать голос в надлежащем состоянии, потому что, если я изменю голос, изменится интонация, люди просто не узнают того человека, к которому привыкли, и это будет не мой голос, не моя интонация, она станет актерской моментально.

Дензнаки

— Еще в 2002 году газета «Коммерсантъ» назвала «Как я съел собаку» легендой российского театра. Что делает этот спектакль легендой?
— Ну, во‑первых, он ходит цитатой, он начинает жить своей жизнью, до меня доходили цитаты из спектакля «Как я съел собаку» от людей, которые знать не знали, кто я такой, знать не знали, что эта цитата из спектакля и что вообще у этой цитаты есть автор. Это один момент. Гораздо более важный момент для того, чтобы произведение стало легендарным за два года, это то, что люди начинают путать и забывать, что это недавнее произведение, совсем свежее, оно начинает казаться классическим, давно сделанным, давно существующим, и люди не могут себе представить, что этого спектакля не было. Эти произведения очень влияют на контекст, они буквально его изменяют. Такие произведения создают несуществующую нишу, и к ней моментально привыкают, и она становится нишей, которая, кажется, была всегда. Спектакль «Как я съел собаку» был как раз таким спектаклем, и буквально через год-полтора ему дали определение «легенда», хотя, конечно, такое определение может даваться спектаклю, когда он прожил многие годы.
— А вот интересно, вы говорили про цитирования, авторское право вас очень беспокоит?
— Это невозможное дело в России.
— Почему?
— В нашем законодательстве мы беззащитны. Было такое, что мою книгу незаконно напечатали в Белоруссии в 2007 году — завели уголовное дело, мы выиграли, нам выплачивали. Но у нас же колоссальное количество радиостанций в стране: где-то что-то процитировали или прокрутили мой трек — как я об этом узнаю? Мы же не в Германии. Вот у меня в Германии, Австрии, Швейцарии существуют два радиоспектакля на немецком языке. Как только его прокручивают по какой-то радиостанции в Германии, Австрии или Швейцарии, мне приходит смс от авторского общества, что мне поступило 240 евро. Это не так часто происходит, но тем не менее. Там очень строго следят за этим. А у нас как следить? Мои спектакли скачаны из интернета больше 8 миллионов раз. Понимаете, да, меня обворовали на огромную сумму, и моих детей. Если на эту тему думать, а еще начать судиться, — нового спектакля не сделаешь. А бывают другие ситуации: я смотрю кино, не буду называть какое, я вижу, что герой этого фильма — морячок — произносит монолог из спектакля «Как я съел собаку». Только сценаристы меняют два слова, и уже доказать, что это плагиат, невозможно. Вот и все. В таких случаях я никогда не звоню, не жалуюсь, но если я встречаюсь с авторами, говорю: «Ребят, ну хотя бы просто указали, поблагодарили бы в титрах, вы же прекрасно знаете, у кого вы это взяли».
— Расскажите про совет по культуре, потому что казалось, что Гришковец не согласится, зачем ему это.
— А я сразу согласился. Я входил в совет по культуре при Георгии Боосе. Георгий Валентинович создал эту структуру, но он к ней не особенно прислушивался. Теперь у нас молодой губернатор, и прекрасно, что у него есть вопросы к тем людям, которые здесь либо родились, либо живут давно, которые его старше и за которыми он признает право лучше разбираться в культуре, признает нашу компетентность. Он собрал какое-то количество людей, разных, но, как выяснилось, людей, которые могут друг с другом разговаривать и приходить к какому-то решению. Это же рекомендательный орган, но если у меня есть время и возможность — а желание у меня точно есть — на то, чтобы культурная жизнь в Калининграде была, соответствовала городу, как я его понимаю, то пусть. Напомню, что я не большой любитель жестко высказываться, но я не люблю мещанства во дворянстве, и тот самый «веселый Кант», который был предъявлен совету, это был китч, и китч в городской среде недопустимый. Он может быть у тебя в саду, он может быть у тебя на даче, он может быть в каком-то парке, который ты разбил сам, — там ты можешь это поставить. Но на улице города, где живут люди, где живут мои дети, которым я даю воспитание, художественное, эстетическое и прочее, этого быть не должно, и если удастся не допустить каких-то таких вещей, получится, что я работал в этом совете не зря и готов работать. Есть вопросы градостроительные, культурные, в которых я не компетентен, но я готов разобраться. В этот момент я готов послушать архитектора, который тоже входит в совет, или же я честно признаюсь, что у меня мнения на этот счет нет и мое мнение не важно, не нужно, и может быть вредным. Потому что я к своим 50 годам точно дожил до возраста, когда я легко могу сказать, что я чего-то не знаю, не понимаю, нужно спросить кого-то другого. В свои 30 лет я обязательно бы из кожи вон вылез, но что-нибудь ответил бы.

Гость

— Расскажите про совет по культуре, потому что казалось, что Гришковец не согласится, зачем ему это.
— А я сразу согласился. Я входил в совет по культуре при Георгии Боосе. Георгий Валентинович создал эту структуру, но он к ней не особенно прислушивался. Теперь у нас молодой губернатор, и прекрасно, что у него есть вопросы к тем людям, которые здесь либо родились, либо живут давно, которые его старше и за которыми он признает право лучше разбираться в культуре, признает нашу компетентность. Он собрал какое-то количество людей, разных, но, как выяснилось, людей, которые могут друг с другом разговаривать и приходить к какому-то решению. Это же рекомендательный орган, но если у меня есть время и возможность — а желание у меня точно есть — на то, чтобы культурная жизнь в Калининграде была, соответствовала городу, как я его понимаю, то пусть. Напомню, что я не большой любитель жестко высказываться, но я не люблю мещанства во дворянстве, и тот самый «веселый Кант», который был предъявлен совету, это был китч, и китч в городской среде недопустимый. Он может быть у тебя в саду, он может быть у тебя на даче, он может быть в каком-то парке, который ты разбил сам, — там ты можешь это поставить. Но на улице города, где живут люди, где живут мои дети, которым я даю воспитание, художественное, эстетическое и прочее, этого быть не должно, и если удастся не допустить каких-то таких вещей, получится, что я работал в этом совете не зря и готов работать. Есть вопросы градостроительные, культурные, в которых я не компетентен, но я готов разобраться. В этот момент я готов послушать архитектора, который тоже входит в совет, или же я честно признаюсь, что у меня мнения на этот счет нет и мое мнение не важно, не нужно, и может быть вредным. Потому что я к своим 50 годам точно дожил до возраста, когда я легко могу сказать, что я чего-то не знаю, не понимаю, нужно спросить кого-то другого. В свои 30 лет я обязательно бы из кожи вон вылез, но что-нибудь ответил бы.

Фотографии Егора Сачко