текст Любовь Антонова
фото: Вероника Богатырева, Наталья Краснова

Знакомства с титулованными особами стали обязательной частью путешествий по Европе. Любовь Антонова провела время с маркизом де Уильямсоном в его шато в Нормандии

Этот полуостров в Нормандии — там, где на краю света стоит последний маяк континента у выхода в Атлантику, — мы договорились не называть в кругу тех, кто не знает, что такое место существует. Потому что тот, кто знает, не попросит объяснений и восторженных рассказов, а понимающе вздохнет собственным воспоминаниям. Там такая Франция, какую не увидишь на Лазурке, но представляешь по книгам романтиков — Мюссе, Жорж Санд и Гюго, там чувствуешь себя Алисой, провалившейся в кроличью нору. Там не говорят о деньгах и политике, угощают кальвадосом, рожают белокурых детей по пять-шесть на семью, купаются в океане, а новые дома строят похожими на старые. Сейчас в чем-то абсолютно наивные местные жители освобождают комнаты для сирийских беженцев, полагая, что «это нормально».
Где-то в том краю, в Нижней Нормандии, живет маркиз Пьер де Уильямсон. Титул маркиза — один из высших у французской аристократии. Де Уильямсон владеет старинным шато — замком по-нашему, — который никогда с XII века не переходил из рук в руки, не был разорен, разобран на кирпичи или продан. В замке, украшенном гербами — есть среди них и времен Плантагенетов, — мраморные лестницы, скрипящие двери, деревянные ставни, спальни с ложами, укрытые пологами, в гостиных кресла у огромных каминов, в столовых накрытые фамильным фарфором и серебром столы и — портреты, портреты, перемежающиеся сценами охоты и верховой езды. А поверху протянуты провода для освещения и электропечей, согревающих промозглый и, увы, увядающий быт.
Маркиз Пьер принимает туристов. Некоторых лично ведет на экскурсию — под крышу самой высокой башни, в подвал, где прятались сторонники резистанса. Его дед слег и умер, не в силах пережить германскую оккупацию, кого-то из семьи арестовывали гестаповцы. Нормандия вообще много помнит о Второй мировой, высадке союзников на здешних берегах. Однако больше, чем о войне, мсье Пьер, как и другие представители аристократического сословия, надо полагать, недобрым словом поминает Робеспьера, а Францию называет страной победившего социализма.
Провозглашенные в 1789 году Великой французской революцией «свобода, равенство и братство» открыли путь на уничтожение аристократии как привилегированного класса, — в России то же самое началось позже на двести лет, в семнадцатом. Первая же статья декрета от 19 июня 1790 года гласила: «Национальное собрание постановляет, что наследственное дворянство навсегда упраздняется; что, следовательно, титулы принца, герцога, графа, маркиза, виконта […] и любые другие подобные титулы не будут приниматься кем бы то ни было и не будут жаловаться никому; что всякий французский гражданин сможет носить лишь свою настоящую фамилию». И сколько бы реставраций ни случилось потом во Франции, солнце наследной аристократии неумолимо покатилось к закату.
Декларация прав человека и гражданина — фундаментальный документ французского общества и государства со Дня взятия Бастилии 29 августа 1979 года, действующая Конституция страны тоже его отражение. Сегодня тысячи шато (по некоторым оценкам, больше 30 тысяч), принадлежавшие или еще принадлежащие потомственным аристократам, выживают, как могут, в большинстве своем с превеликим трудом, не рассчитывая на поддержку государства, — которое очевидно не беспокоит сохранение национальной идентичности таким вот образом. Мсье Пьер может сожалеть об этом, может даже осторожно, с легким упреком, говорить — и бережно хранить локон Марии-Антуанетты, в октябре 1793 года казненной на эшафоте по приговору трибунала Конвента, — родственница де Уильямсона получила этот локон, в какой-то момент вместе с королевой оказавшись в заточении и чудом избежав расправы революционных масс по причине беременности.

В поместье Фонтен-Анри

     Историй у маркиза столько, что одного визита мало. Поэтому, повинуясь его любезному приглашению, мы вернулись вечером с бутылкой припасенного специально по этому случаю крымского вина. Надо заметить, что маркиз — тонкий знаток, его мнение играло решающую роль в этой импровизированной дегустации. «Ну как вино?» — робко поинтересовались после первого бокала. Надо отдать должное аристократической деликатности: «Оно навевает мне воспоминания о путешествиях». Мсье Пьер говорит, что может определить происхождение напитка в радиусе 20 километров от любого виноградника, — а слово «Крым», кстати говоря, не вызвало в нем никаких эмоций. Единственное, что он спросил: «Остались ли там наши шато, Ришелье был большим поклонником Крыма». Честно сказать, мы не нашли что ответить.
«Коньяк не пью вообще, — продолжает маркиз. — Довелось однажды попробовать тот, которым Наполеон угощал своего племянника. Никакой другой сравнения не выдержит».
«Моя мама — большая гурманка, она очень привередлива в еде. А вино пьет исключительно такое, что оставляет темные пятна на скатерти, — в детстве ее угощали таким вином на кухне и оно осталось для нее вином свободы и детской вседозволенности».
90‑летняя маркиза слегла после того, как шато обворовали. Унесли редчайшие картины, среди них и Рубенса — на месте кощунственной кражи сейчас демонстративно висит репродукция. Теперь внутри замка фотографировать запрещено — и правильно. Каково это — жить, когда вокруг снуют толпы туристов, заглядывают в окна, требуют внимания? Не знаю. Но вступление в права на поместье потребует от мсье Пьера выплаты гигантского налога на наследство. Парадокс, но, чтобы заплатить налог, скорее всего, придется шато продавать. Вероятность, что его купят, высокая. Весь вопрос — кто это сделает. Во что тогда превратится старинный замок? В туристическое шапито или бутафорскую погремушку с позолоченными вензелями?
К слову, типичную картину мы наблюдали в другом поместье, в шато Ля Розе. Его хозяйка скончалась, наследники продали замок, новые владельцы открыли гостиницу, — сохранив обстановку, добавили современные душевые кабинки, то есть попытались добавить старым стенам современного комфорта. Очаровательное место, завтрак на серебре, лошади в конюшне, — а трубы-то текут, сад приходит в запустение, и почти неуловимая печать бесхозности повсюду оставляет следы.
Наверное, на наш взгляд бывших советских, получивших свободное перемещение по миру, но не имеющих так называемых «старых» денег, наследственного капитала, кажется, что проблемы-то у маркиза и нет никакой. Продай ненайденного ворами Корреджо, землю, антиквариат, которым усеяно все вокруг, — денег будет достаточно, чтобы восстановить, приукрасить, обновить, нанять дорогого, продвинутого управляющего, который все возьмет в свои руки — от сада до сайта. Но ведь становится совершенно понятно, что маркиз Пьер даже не поймет, о чем это мы ему пытаемся втолковать, да и язык не повернется произнести нечто подобное. Зато его садовник и шофер играют на духовых инструментах и он радуется, что скоро у него появится собственный маленький оркестр, чтобы развлекать туристов…
Мсье Пьер приглашает нас в библиотеку, и мы страшно рады, потому что он редко кого туда приглашает. Стеллажи во все стены заполнены книгами, большинство из которых — букинистические сокровища. Вижу 34 тома, полное собрание сочинений Шатобриана, 400‑летний географический атлас, прижизненные издания всех, наверное, французских классиков. За высокими окнами темнеет, горят лампы, в часовне заканчивается концерт — сегодня в шато дают небольшое представление для публики. Маркиз идет провожать нас за ворота. Там мы долго прощаемся, зовем его в Москву, читать лекции по этикету, он качает головой и соглашается — вежливость королей.